ГЛАВА XII 


 Это было девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан) накануне
дня его рождения, когда ему исполнилось тридцать восемь лет.
 Часов в одиннадцать вечера он возвращался домой от лорда Генри, у
которого обедал. Он шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была
холодная и туманная. На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле
промелькнул человек, шедший очень быстро с саквояжем в руке. Воротник его
серого пальто был поднят, но Дориан узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно
почему, его вдруг охватил какой-то безотчетный страх. Он и виду не подал,
что узнал Бэзила, и торопливо зашагал дальше.
 Но Холлуорд успел его заметить. Дориан слышал, как он остановился и
затем стал его догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.
 -- Дориан! Какая удача! Я ведь дожидался у вас в библиотеке с девяти
часов. Потом наконец сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы
он выпустил меня и шел спать. Ждал я вас потому, что сегодня
двенаднатичасовым уезжаю в Париж, и мне очень нужно перед отъездом с вами
потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал вас, или, вернее, вашу шубу, но
все же сомневался... А вы-то разве не узнали меня?
 -- В таком тумане, милый мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю.
Думаю, что мой дом где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень
жаль, что вы уезжаете, я вас не видел целую вечность. Надеюсь, вы скоро
вернетесь?
 -- Нет, я пробуду за границей месяцев шесть. Хочу снять в Париже
мастерскую и запереться в ней, пока не окончу одну задуманную мною большую
вещь. Ну, да я не о своих делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд.
Позвольте мне войти на минуту.
 -- Пожалуйста, я очень рад. Но вы не опоздаете на поезд? -- небрежно
бросил Дориан Грей, взойдя по ступеням и отпирая дверь своим ключом.
 При свете фонаря, пробивавшемся сквозь туман, Холлуорд посмотрел на
часы.
 -- У меня еще уйма времени, -- сказал он.Поезд отходит в четверть
первого, а сейчас только одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы
встретились, -- рассчитывал застать вас там. С багажом возиться мне не
придется -- я уже раньше отправил все тяжелые вещи. Со мной только этот
саквояж, и за двадцать минут я доберусь до вокзала Виктории.
 Дориан посмотрел на него с улыбкой.
 -- Вот как путешествует известный художник! Ручной саквояж и осеннее
пальтишко! Ну, входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста,
не затевайте серьезных разговоров. В наш век ничего серьезного не
происходит. Во всяком случае, не должно происходить.
 Холлуорд только головой покачал и прошел вслед за Дорианом в его
библиотеку. В большом камине ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на
столике маркетри стоял открытый серебряный погребец с напитками, сифон с
содовой водой и высокие хрустальные бокалы.
 -- Видите, ваш слуга постарался, чтобы я чувствовал себя как дома.
Принес все, что нужно человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он
очень гостеприимный малый и нравится мне гораздо больше, чем тот француз,
прежний ваш камердинер. Кстати, куда он девался?
 Дориан пожал плечами.
 -- Кажется, женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она
подвизается в качестве английской портнихи. Там теперь, говорят, англомания
в моде. Довольно глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был
хороший слуга, я не мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан и,
кажется, очень горевал, когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил...
Знаете, иногда придет в голову какой-нибудь вздор... Еще стакан бренди с
содовой? Или вы предпочитаете рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское.
Наверное, в соседней комнате найдется бутылка.
 -- Спасибо, я ничего больше не буду пить, -- отозвался художник. Он
снял пальто и шляпу, бросил их на саквояж, который еще раньше поставил в
углу.-- Так вот, Дориан мой милый, у нас будет серьезный разговор. Не
хмурьтесь, пожалуйста, -- этак мне очень трудно будет говорить.
 -- Ну, в чем же дело? -- воскликнул Дориан нетерпеливо, с размаху
садясь на диван.-- Надеюсь, речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и
рад бы превратиться в кого-нибудь другого.
 -- Нет, именно о вас, -- сказал Холлуорд суровым тоном.-- Это
необходимо. Я отниму у вас каких-нибудь полчаса, не больше.
 -- Полчаса! -- пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.
 -- Не так уж это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах. Мне
думается, вам следует узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.
 -- А я об этом ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других,
а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.
 -- Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный человек
дорожит своей репутацией. Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас
развратным и бесчестным? Конечно, у вас положение в обществе, большое
состояние и все прочее. Но богатство и высокое положение -- еще не все.
Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить,
когда на вас смотрю. Ведь порок всегда накладывает свою печать на лицо
человека. Его не скроешь. У нас принято говорить о "тайных" пороках. Но
тайных пороков не бывает. Они сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках,
даже в форме рук. В прошлом году один человек, -- вы его знаете, но называть
его не буду, -- пришел ко мне заказать свой портрет. Я его раньше никогда не
встречал, и в то время мне ничего о нем не было известно -- наслышался я о
нем немало только позднее. Он предложил мне за портрет бешеную цену, но я
отказался писать его: в форме его пальцев было что-то глубоко мне противное.
И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, -- у этого господина ужасная
биография. Но вы, Дориан... Ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша
чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная молва о вас
-- клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень редко, вы
никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы далеки
от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не
знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек, как
герцог Бервпкский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в
нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят бывать
у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На
прошлой неделе я встретился с ним на званом обеде... За столом кто-то
упомянул о вас -- речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки
Дадлп. Услышав ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что
вы, быть может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы,
нельзя знакомить ни одну чистую девушку, а порядочной женщине неприлично
даже находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы -- мой друг,
и потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это
был ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный
мальчик, гвардеец, что недавно покончил с собой, -- ведь он был ваш близкий
друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны, -- а он запятнал свое имя и
вынужден был покинуть Англию... Почему так низко пал Адриан Синглтон? А
единственный сын лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца
на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А молодой
герцог Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет
теперь с ним знаться?
 -- Довольно, Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! -- перебил
Дориан Грей, кусая губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение.-- Вы
спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да
потому, что мне о нем все известно, а вовсе не потому, что ему известно
что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет
такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога
Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки и развратил герцога? Если
этот глупец, сын Кента, женился на уличной девке -- при чем тут я? Адриан
Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -- так и это тоже моя
вина? Что же, я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят
сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной добродетелью и,
обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так называемой "распущенности"
знати, стараясь показать этим, что и они вращаются в высшем обществе и
близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране достаточно человеку
выдвинуться благодаря уму или другим качествам, как о нем начинают болтать
злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, -- онито сами как
ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране лицемеров.
 -- Ах, Дориан, не в этом дело! -- горячо возразил Холлуорд.-- Знаю, что
в Англии у нас не все благополучно, что общество наше никуда не годится.
Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы
вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает на других. А
ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы
заразили их безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их
туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в
чем не бывало, -- вот как улыбаетесь сейчас... Я знаю и коечто похуже. Вы с
Гарри -- неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить
имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.
 -- Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!
 -- Я должен сказать все, -- и вы меня выслушаете. Да, выслушаете! До
вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова,
даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная
женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям не
позволили жить с нею... И это еще не все. Много еще о вас рассказывают, --
например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из грязных
притонов, как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы
Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно? Когда я в первый раз
услышал такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно -- и они
меня приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если
бы вы знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я беру на себя
роль проповедника -- что ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал както, что
каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что это будет в
первый и последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я
намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди
уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но и хорошая
репутация. Чтобы вы перестали водиться со всякой мразью. Нечего пожимать
плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное влияние,
так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят, что вы
развращаете всех, с кем близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на
этот дом позор. Не знаю, верпо это или нет, -- как я могу это знать? -- но
так про вас говорят. И коечему из того, что я слышал, я не могу не верить.
Лорд Глостер -- мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень
дружны в Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала
ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная
исповедь -- ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я
сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не способны
на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой
вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...
 -- Увидеть мою душу! -- повторил вполголоса Дориан Грей и встал с
дивана, бледный от страха.
 -- Да, -- сказал Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в голосе.--
Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.
 У Дориана вдруг вырвался горький смех.
 -- Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами!
-- крикнул он и рывком поднял со стола лампу.-- Пойдемте. Ведь это ваших рук
дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого можете, если
хотите, все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так
только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы
так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о
нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.
 Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой
капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что
теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет,
виновный в его грехах и позоре, и этого человека всю жизнь будут теперь
мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.
 -- Да, -- продолжал он, подходя ближе и пристально глядя в суровые
глаза Холлуорда.-- Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, повашему,
может видеть только господь бог.
 Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.
 -- Это кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какие ужасные и
бессмысленные слова!
 -- Вы так думаете? -- Дориан снова рассмеялся.
 -- Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал для вашего же
блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.
 -- Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.
 Судорога боли пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча,
весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право
вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю
того, в чем его обвиняла молва, -- как он, должно быть, страдает!
Холлуордподошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени
метались среди белого, как иней, пепла.
 -- Я жду, Бэзил, -- сказал Дориан, резко отчеканивая слова.
 Художник обернулся.
 -- Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос.
Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала до конца, -- я
вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую муку я терплю?
Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибший человек!
 Дориан Грей презрительно усмехнулся.
 -- Поднимитесь со мйой наверх, Бэзил, -- промолвил он спокойно.-- Я
веду дневник, в нем отражен каждый день моей жизни. Но этот дневник я
никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете со мной, я
вам его покажу.
 -- Ладно, пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже все равно
опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставяйте меня сегодня
читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.
 -- Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется
долго читать.


ГЛАВА XIII 


 Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице,а Бэзил Холлуорд
шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно
стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени.
От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
 На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув из кармана
ключ, вставил его в замочную скважину.
 -- Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? -- спросил он,
понизив голос
 -- Да.
 -- Отлично.-- Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном: --
Вы -- единственный человек, имеющий право знать обо мне все. Вы и не
подозреваете, Бэзил, какую большую роль сиграли в моей жизни.
 Он поднял лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттуда повеяло
холодом, от струи воздуха огонь в лампе вспыхнул на миг густооранжевым
светом. Дориан дрожал.
 -- Закройте дверь! -- шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампу на стол.
 Холлуорд в недоумении оглядывал комнату. Видно было, что здесь уже
много лет никто не жил. Вылинявший фламандский гобелен, какая-то
занавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф,
да еще стол и стулвот и все, что в ней находилось. Пока Дориан зажигал
огарок свечи на каминной полке, Холлуорд успел заметить, что все здесь
покрыто густой пылью, а ковер дырявый. За панелью быстро пробежала мышь. В
комнате стоял сырой запах плесени.
 -- Значит, вы полагаете, Бэзил, что один только бог видит душу
человека? Снимите это покрывало, и вы увидите мою душу. В голосе его звучала
холодная горечь.
 -- Вы сошли с ума, Дориан. Или ломаете комедию? -- буркнул Холлуорд,
нахмурившись.
 -- Не хотите? Ну, так я сам это сделаю.-- Дориан сорвал покрывало с
железного прута и бросил его на пол.
 Крик ужаса вырвался у художника, когда он в полумраке увидел жуткое
лицо, насмешливо ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица было
что-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь
это лицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила
его дивную красоту. В поредевших волосах еще блестело золото, чувственные
губы были попрежнему алы. Осоловелые глаза сохранили свою чудесную синеву, и
не совсем еще исчезли благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной
шеи... Да, это Дориан. Но кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто
узнавал свою работу, да и рама была та самая, заказанная по его рисунку.
Догадка эта казалась чудовищно невероятной, но на Бэзила напал страх.
Схватив горящую свечу, он поднес ее к картине. В левом углу стояла его
подпись, выведенная киноварью, длинными красными буквами.
 Но этот портрет -- мерзкая карикатура, подлое, бессовестное
издевательство! Никогда он, Холлуорд, этого не писал...
 И всетаки перед ним стоял тот самый портрет его работы. Он его узнал --
и в то же мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в его жилах.
Его картина! Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?
 Холлуорд обернулся к Дориану и посмотрел на него как безумный. Губы его
судорожно дергались, пересохший язык не слушался, и он не мог выговорить ни
слова. Он провел рукой по лбу -- лоб был влажен от липкого пота.
 А Дориан стоял, прислонись к каминной полке, и наблюдал за ним с тем
сосредоточенным выражением, какое бывает у людей, увлеченных игрой великого
артиста. Ни горя, ни радости не выражало его лицо -- только напряженный
интерес зрителя. И, пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынул
цветок из петлицы и нюхал его или делал вид, что нюхает.
 -- Что же это? -- вскрикнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса --
так резко и странно он прозвучал.
 -- Много лет назад, когда я был еще почти мальчик, -- сказал Дориан
Грей, смяв цветок в руке, -- мы встретились, и вы тогда льстили мне, вы
научили меня гордиться моей красотой. Потом вы меня познакомили с вашим
другом, и он объяснил мне, какой чудесный дар -- молодость, а вы написали с
меня портрет, который открыл мне великую силу красоты. И в миг безумия, -- я
и сейчас еще не знаю, сожалеть мне об этом или нет, -- я высказал желание...
или, пожалуй, это была молитва...
 -- Помню! Ох, как хорошо я это помню! Но не может быть...Нет, это ваша
фантазия. Портрет стоит в сырой комнате, и в полотно проникла плесень. Или,
может быть, в красках, которыми я писал, оказалось какое-то едкое
минеральное вещество... Да, да! А то, что вы вообразили, невозможно.
 -- Ах, разве есть в мире что-нибудь невозможное? -- пробормотал Дориан,
подойдя к окну и припав лбом к холодному запотевшему стеклу.
 -- Вы же говорили мне, что уничтожили портрет!
 -- Это неправда. Он уничтожил меня.
 -- Не могу поверить, что это моя картина.
 -- А разве вы не узнаете в ней свой идеал? -- спросил Дориан с горечью.
 -- Мой идеал, как вы это называете...
 -- Нет, это вы меня так называли!
 -- Так что же? Тут не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я
видел в вас идеал, какого никогда больше не встречу в жизни. А это -- лицо
сатира.
 -- Это -- лицо моей души.
 -- Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..
 -- Каждый из нас носит в себе и ад и небо, Бэзил! -- воскликнул Дориан
в бурном порыве отчаяния.
 Холлуорд снова повернулся к портрету и долго смотрел па него.
 -- Так вот что вы сделали со своей жизнью! Боже, если это правда, то
вы, наверное, еще хуже, чем думают ваши враги!
 Он поднес свечу к портрету и стал внимательно его рассматривать.
Полотно на вид было нетронуто, осталось таким, каким вышло из его рук.
Очевидно, ужасная порча проникла изнутри. Под влиянием какой-то
неестественно напряженной скрытой жизни портрета проказа порока постепенно
разъедала его. Это было страшнее, чем разложение тела в сырой могиле.
 Рука Холлуорда так тряслась, что свеча выпала из подсвечника и
потрескивала на полу. Он потушил ее каблуком и, тяжело опустившись на
расшатанный стул, стоявший у стола, закрыл лицо руками.
 -- Дориан, Дориан, какой урок, какой страшный урок!
 Ответа не было, от окна донеслись только рыдания Дориана.
 -- Молитесь, Дориан, молитесь! Как это нас учили молиться в детстве?
"Не введи нас во искушение... Отпусти нам грехи наши... Очисти нас от
скверны..." Помолимся вместе! Молитва, подсказанная вам тщеславием, была
услышана. Будет услышана и молитва раскаяния. Я слишком боготворил вас -- и
за это наказан. Вы тоже слишком любили себя. Оба мы наказаны.
 Дориан медленно обернулся к Холлуорду и посмотрел на него полными слез
глазами.
 -- Поздно молиться, Бэзил, -- с трудом выговорил он.
 -- Нет, никогда не поздно, Дориан. Станем на колени и постараемся
припомнить слова какой-нибудь молитвы... Кажется, в Писании где-то сказано:
"Хотя бы грехи ваши были как кровь, я сделаю их белыми как снег".
 -- Теперь это для меня уже пустые слова.
 -- Молчите, не надо так говорить! Вы и без того достаточно нагрешили в
жизни. О господи, разве вы не видите, как этот проклятый портрет подмигивает
нам?
 Дориан взглянул на портрет -- и вдруг в нем вспыхнула неукротимая злоба
против Бэзила Холлуорда, словно внушенная тем Дорианом на портрете,
нашептанная его усмехающимися губами. В нем проснулось бешенство загнанного
зверя, и в эту минуту он ненавидел человека, сидевшего у стола, так, как
никогда никого в жизни.
 Он блуждающим взглядом окинул комнату. На раскрашенной крышке стоявшего
неподалеку сундука что-то блеснуло и привлекло его внимание. Он сразу
сообразил, что это нож, он сам принес его сюда несколько дней назад, чтобы
обрезать веревку, и позабыл унести.
 Обходя стол, Дориан медленно направился к сундуку. Очутившись за спиной
Холлуорда, он схватил нож и повернулся. Холлуорд сделал движение, словно
собираясь встать. В тот же миг Дориан подскочил к нему, вонзил ему нож в
артерию за ухом и, прижав голову Бэзила к столу, стал наносить удар за
ударом.
 Раздался глухой стон и ужасный хрип человека, захлебывающегося кровью.
Три раза судорожно взметнулись протянутые вперед руки, странно двигая в
воздухе скрюченными пальцами. До182 риан еще дважды всадил нож... Холлуорд
больше не шевелился. Что-то капало на пол. Дориан подождал минуту, все еще
прижимая голову убитого к столу. Потом бросил нож и прислушался.
 Нигде ни звука, только шелест капель, падающих на вытертый ковер.
Дориан открыл дверь и вышел на площадку. В доме царила глубокая тишина.
Видно, все спали. Несколько секунд он стоял, перегнувшись через перила, и
смотрел вниз, пытаясь что-нибудь различить в черном колодце мрака. Потом
вынул ключ из замка и, вернувшись в комнату, запер дверь изнутри.
 Мертвец попрежнему сидел, согнувшись и упав головой на стол; его
неестественно вытянутые руки казались очень длинными. Если бы не красная
рваная рана на затылке и медленно разливавшаяся по столу темная лужа, можно
было бы подумать, что человек просто заснул.
 Как быстро все свершилось! Дориан был странно спокоен. Он открыл окно,
вышел на балкон. Ветер разогнал туман, и небо было похоже на огромный
павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глаз. Внизу, на улице, Дориан
увидел полисмена, который обходил участок, направляя длинный луч своего
фонаря на двери спящих домов. На углу мелькнул и скрылся красный свет
проезжавшего кеба. Какая-то женщина, пошатываясь, медленно брела вдоль
решетки сквера, и ветер трепал шаль на ее плечах. По временам она
останавливалась, оглядывалась, а раз даже запела хриплым голосом, и тогда
полисмен, подойдя, что-то сказал ей. Она засмеялась и нетвердыми шагами
поплелась дальше.
 Налетел резкий ветер, газовые фонари на площади замигали синим
пламенем, а голые деревья закачали черными, как чугун, сучьями. Дрожа от
холода, Дориан вернулся с балкона в комнату и закрыл окно.
 Подойдя к двери на лестницу, он отпер ее. На убитого он даже не
взглянул. Он инстинктивно понимал, что главное теперь -- не думать о
случившемся. Друг, написавший роковой портрет, виновник всех его несчастий,
ушел из его жизни. Вот и все.
 Выходя, Дориан вспомнил о лампе. Это была довольно редкая вещь
мавританской работы, из темного серебра, инкрустированная арабесками
вороненой стали и усаженная крупной бирюзой. Ее исчезновение из библиотеки
могло быть замечено лакеем, вызвать вопросы... Дориан на миг остановился в
нерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он невольно
посмотрел на труп. Как он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна его
длинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры паноптикума.
 Заперев за собой дверь, Дориан, крадучись, пошел вниз. По временам
ступени под его ногами скрипели, словно стонали от боли. Тогда он замирал на
месте и выжидал... Нет, в доме все спокойно, это только отзвук его шагов.
 Когда он вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и пальто в
углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф в стене,
где лежал костюм, в который он переодевался для своих ночных похождений, и
спрятал туда вещи Бэзила, подумав, что их потом можно будет просто сжечь.
Затем посмотрел на часы. Было сорок минут второго.
 Он сел и принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждый месяц в Англии
вешают людей за такие преступления, какое он только что совершил. В воздухе
словно носится заразительная мания убийства. Должно быть, какая-то кровавая
звезда подошла слишком близко к земле... Однако какие против него улики?
Бэзил Холлуорд ушел из его дома в одиннадцать часов. Никто не видел, как он
вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит...
 Париж!.. Да, да, все будут считать, что Бэзил уехал в Париж
двенадцатичасовым поездом, как он и намеревался. Он вел замкнутый образ
жизни, был до странности скрытен, так что пройдут месяцы, прежде чем его
хватятся и возникнут какие-либо подозрения. Месяцы! А следы можно будет
уничтожить гораздо раньше.
 Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел в переднюю.
Здесь постоял, прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисмена на улице
и следя за отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.
 Через несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел, бесшумно
закрыв за собой дверь. Потом начал звонить.
 Через пять минут появился заспанный и полуодетый лакей.
 -- Извините, Фрэнсис, что разбудил вас, -- сказал Дориан, входя, -- я
забыл дома ключ. Который час?
 -- Десять минут третьего, сэр, -- ответил слуга, сонно щурясь на часы.
 -- Третьего? Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять, у меня с
утра есть дело.
 -- Слушаю, сэр.
 -- Заходил вечером кто-нибудь ?
 -- Мистер Холлуорд был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потом ушел. Он
спешил на поезд.
 -- Вот как? Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велел передать?
 -- Ничего, сэр. Сказал только, что напишет вам из Парижа, если не
увидит еще сегодня в клубе.
 -- Ладно, Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.
 -- Не забуду, сэр.
 Слуга зашагал по коридору, шлепая ночными туфлями. Дориан бросил пальто
и шляпу на столик и пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцать он шагал из
угла в угол и размышлял о чемто, кусая губы. Потом снял с полки Синюю книгу
и стал ее перелистывать. Ага, нашел! "Алан Кэмпбел -- Мэйфер, Хертфордстрит,
152". Да, вот кто ему нужен сейчас!



ГЛАВА XIV 


 На другое утро слуга в девять часов вошел в спальню с чашкой шоколада
на подносе и открыл ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правом боку и
положив ладонь под щеку. Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.
 Чтобы разбудить его, слуге пришлось дважды потрогать за плечо, и
наконец Дориан открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсем очнувшись
от какого-то приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось этой ночью.
Сон его не тревожили никакие светлые или мрачные видения. А улыбался он
потому, что молодость весела без причин, -- в этом ее главное очарование.
 Дориан повернулся и, опершись на локоть, стал маленькими глотками пить
шоколад. В окна смотрело ласковое ноябрьское солнце. Небо было ясно, и в
воздухе чувствовалась живительная теплота, почти как в мае.
 Постепенно события прошедшей ночи бесшумной и кровавой чередой с
ужасающей отчетливостью стали проходить в мозгу Дориана. Он с дрожью
вспоминал все, что пережито, и на мгновение снова проснулась в нем та
необъяснимая ненависть к Бэзилу Холлуорду, которая заставила его схватиться
за нож. Он даже похолодел от бешенства.
 А ведь мертвец все еще сидит там наверху! И теперь, при ярком солнечном
свете. Это ужасно! Такое отвратительное зрелище терпимо еще под покровом
ночи, но не днем...
 Дориан почувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если еще долго
будет раздумывать об этом. Есть грехи, которые вспоминать сладостнее, чем
совершать, -- своеобразные победы, которые утоляют не столько страсть,
сколько гордость, и тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны
тешить чувственность. Но этот грех был не таков, его надо было изгнать из
памяти, усыпить маковыми зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит
того, кто его совершил.
 Часы пробили половину десятого. Дориан провел рукой по лбу и поспешно
встал с постели. Он оделся даже тщательнее обычного, с особой заботливостью
выбрал галстук и булавку к нему, несколько раз переменил кольца. За
завтраком сидел долго, отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеем
относительно новых ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги в
Селби. Просмотрел утреннюю почту. Некоторые письма он читал с улыбкой, три
его раздосадовали, а одно он перечел несколько раз со скучающей и
недовольной миной, потом разорвал. "Убийственная вещь эта женская память!"
-- вспомнились ему слова лорда Генри.
 Напившись черного кофе, он не спеша утер рот салфеткой, жестом
остановил выходившего из комнаты лакея и, сев за письменный стол, написал
два письма. Одно сунул в карман, другое отдал лакею.
 -- Снесите это, Фрэнсис, на Хертфордстрит, сто пятьдесят два. А если
мистера Кэмпбела нет в Лондоне, узнайте его адрес.
 Оставшись один, Дориан закурил папиросу и в ожидании принялся рисовать
на клочке бумаги сперва цветы и всякие архитектурные орнаменты, потом
человеческие лица. Вдруг он заметил, что все лица, которые он рисовал, имели
удивительное сходство с Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился, бросил рисовать,
и, подойдя к шкафу, взял с полки первую попавшуюся книгу. Он твердо решил не
думать о том, что случилось, пока в этом нет крайней необходимости.
 Дориан прилег на кушетку и раскрыл книгу. Это были "Эмали и камеи"
Готье в роскошном издании Шарпантье на японской бумаге с гравюрами Жакмара.
На переплете из лимонножелтой кожи был вытиснен узор -- золотая решетка и
нарисованные пунктиром гранаты. Книгу эту подарил ему Адриан Синглтон.
Перелистывая ее, Дориан остановил взгляд на поэме о руке Ласнера, "холодной
желтой руке, с которой еще не смыт след преступления, руке с рыжим пушком и
пальцами фавна". Дориан с невольной дрожью глянул на свои тонкие белые
пальцы -- и продолжал читать, пока не дошел до прелестных строф о Венеции:

 В волненье легкого размера Лагун я вижу зеркала,
 Где Адриатики Венера Смеется, розовобела.
 Соборы средь морских безлюдий
 В теченье музыкальных фраз
 Поднялись, как девичьи груди,
 Когда волнует их экстаз.
 Челнок пристал с колонной рядом,
 Закинув за нее канат.
 Пред розовеющим фасадом
 Я прохожу ступеней ряд
 (Перевод Н. Гумилева.)

 Какие чудные стихи! Читаешь их, и кажется, будто плывешь по зеленым
водам розовожемчужного города в черной гондоле с серебряным носом и
вьющимися на ветру занавесками. Даже самые строки в этой книге напоминали
Дориану те бирюзовые полосы, что тянутся по воде за лодкой, когда вы плывете
на Лидо. Неожиданные вспышки красок в стихах поэта приводили на память птиц
с опаловорадужными шейками, что летают вокруг высокой, золотистой, как мед,
Кампаниллы или с величавой грацией прохаживаются под пыльными сводами
сумрачных аркад... Откинув голову на подушки и полузакрыв глаза, Дориан
твердил про себя:
 Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд.
 Вся Венеция была в этих двух строчках. Ему вспомнилась осень,
проведенная в этом городе, и чудесная любовь, толкавшая его на всякие
безумства. Романтика вездесуща. Но Венеция, как и Оксфорд, создает ей
подходящий фон, а для подлинной романтики фон -- это все или почти все...
 В Венеции тогда некоторое время жил и Бэзил. Он был без ума от
Тинторетто. Бедный Бэзил! Какая ужасная смерть!
 Дориан вздохнул и, чтобы отвлечься от этих мыслей, снова принялся
перечитывать стихи Готье. Он читал о маленьком кафе в Смирне, где в окна то
и дело влетают ласточки, где сидят хаджи, перебирая янтарные четки, где
купцы в чалмах курят длинные трубки с кисточками и ведут между собой
степенную и важную беседу. Читал об Обелиске на площади Согласия, который в
своем одиноком изгнании льет гранитные слезы, тоскуя по солнцу и знойному,
покрытому лотосами Нилу, стремясь туда, в страну сфинксов, где живут розовые
ибисы и белые грифы с золочеными когтями, где крокодилы с маленькими
берилловыми глазками барахтаются в зеленом дымящемся иле... Потом Дориан
задумался над теми стихами, что, извлекая музыку из зацелованного мрамора,
поют о необыкновенной статуе, которую Готье сравнивает с голосом контральто
и называет дивным чудовищем, monstre charmant -- об изваянии, которое
покоится в порфировом зале Лувра.
 Но вскоре книга выпала из рук Дориана. Им овладело беспокойство, потом
приступ дикого страха. Что, если Алан Кэмпбел уехал из Англии? До его
возвращения может пройти много дней. Или вдруг Алан не захочет прийти к нему
в дом? Что тогда делать? Ведь каждая минута дорога!
 Пять лет назад они с Аланом были очень дружны, почти неразлучны. Потом
дружба их внезапно оборвалась. И когда они встречались в свете, улыбался
только Дориан Грей, Алан Кэмпбел -- никогда.
 Кэмпбел был высокоодаренный молодой человек, по ничего по понимал в
изобразительном искусстве, и если немного научился понимать красоты поэзии,
то этим был целиком обязан Дориану. Единственной страстью Алана была наука.
В Кембридже он проводил много времени в лабораториях и с отличием окончил
курс естественных наук. Он и теперь увлекался химией, у него была
собственная лаборатория, где он просиживал целые дни, к великому
неудовольствию матери, которая жаждала для сына парламентской карьеры, о
химии же имела представление весьма смутное и полагала, что химик -- это
что-то вроде аптекаря.
 Впрочем, химия не мешала Алану быть превосходным музыкантом. Он играл
на скрипке и на рояле лучше, чем большинство дилетантов. Музыка-то и
сблизила его с Дорианом Греем, музыка и то неизъяснимое обаяние, которое
Дориан умел пускать в ход, когда хотел, а часто даже бессознательно. Они
впервые встретились у леди Беркшир однажды вечером, когда там играл
Рубинштейн, и потом постоянно бывали вместе в опере и повсюду, где можно
было услышать хорошую музыку.
 Полтора года длилась эта дружба. Кэмпбела постоянно можно было
встретить то в Селби, то в доме на Гровенорсквер. Он, как и многие другие,
видел в Дориане Грее воплощение всего прекрасного и замечательного в жизни.
О какой-либо ссоре между Дорианом и Аланом не слыхал никто. Но вдруг люди
стали замечать, что они при встречах почти не разговаривают друг с другом и
Кэмпбел всегда уезжает раньше времени с вечеров, на которых появляется
Дориан Грей. Потом Алан сильно переменился, по временам впадал в странную
меланхолию и, казалось, разлюбил музыку: на концерты не ходил и сам никогда
не соглашался играть, оправдываясь тем, что научная работа не оставляет ему
времени для занятий музыкой. Этому легко было поверить: Алан с каждым днем
все больше увлекался биологией, и его фамилия уже несколько раз упоминалась
в научных журналах в связи с его интересными опытами.
 Этого-то человека и ожидал Дориан Грей, каждую секунду поглядывая на
часы. Время шло, и он все сильнее волновался. Наконец встал и начал ходить
по комнате, напоминая красивого зверя, который мечется в клетке. Он ходил
большими бесшумными шагами. Руки его были холодны, как лед.
 Ожидание становилось невыносимым. Время не шло, а ползло, как будто у
него были свинцовые ноги, а Дориан чувствовал себя, как человек, которого
бешеный вихрь мчит на край черной бездны. Он знал, что его там ждет, он это
ясно видел и, содрогаясь, зажимал холодными и влажными руками пылающие веки,
словно хотел вдавить глаза в череп и лишить зрения даже и мозг. Но тщетно.
Мозг питался своими запасами и работал усиленно, фантазия, изощренная
страхом, корчилась и металась, как живое существо от сильной боли, плясала
подобно уродливой марионетке на подмостках, скалила зубы изпод меняющейся
маски.
 Затем Время внезапно остановилось. Да, это слепое медлительное существо
уже перестало и ползти. И как только замерло Время, страшные мысли
стремительно побежали вперед, вытащили жуткое будущее из его могилы и
показали Дориану. А он смотрел, смотрел во все глаза, окаменев от ужаса.
 Наконец дверь отворилась, и вошел его слуга. Дориан уставился на него
мутными глазами.
 -- Мистер Кэмпбел, сэр, -- доложил слуга. Вздох облегчения сорвался с
запекшихся губ Дориана, и кровь снова прилила к лицу.
 -- Просите сейчас же, Фрэнсис!
 Дориан уже приходил в себя. Приступ малодушия миновал. Слуга с поклоном
вышел. Через минуту появился Алан Кэмпбел, суровый и очень бледный.
Бледность лица еще резче подчеркивали его черные как смоль волосы и темные
брови.
 -- Алан, спасибо вам, что пришли. Вы очень добры.
 -- Грей, я дал себе слово никогда больше не переступать порог вашего
дома. Но вы написали, что дело идет о жизни или смерти...
 Алан говорил с расстановкой, холодным и жестким тоном. В его
пристальном, испытующем взгляде, обращенном на Дориана, сквозило презрение.
Руки он держал в карманах и как будто не заметил протянутой руки Дориана.
 -- Да, Алан, дело идет о жизни или смерти -- и не одного человека.
Садитесь.
 Кэмпбел сел у стола. Дориан -- напротив. Глаза их встретились. Во
взгляде Дориана светилось глубокое сожаление: он понимал, как ужасно то, что
он собирается сделать.
 После напряженной паузы он наклонился через стол и сказал очень тихо,
стараясь по лицу Кэмпбела угадать, какое впечатление производят его слова:
 -- Алан, наверху, в запертой комнате, куда, кроме меня, никто не может
войти, сидит у стола мертвец. Он умер десять часов тому назад... Сидите
спокойно и не смотрите на меня так! Кто этот человек, отчего и как он умер
-- это вас не касается. Вам только придется сделать вот что...
 -- Замолчите, Грей! Я ничего не хочу больше слышать. Правду вы сказали
или нет, -- мне это безразлично. Я решительно отказываюсь иметь с вами дело.
Храните про себя свои отвратительные тайны, они меня больше не интересуют.
 -- Алан, эту тайну вам придется узнать. Мне вас очень жаль, но ничего
не поделаешь. Только вы можете меня спасти. Я вынужден посвятить вас в это
дело -- у меня нет иного выхода, Алан! Вы человек ученый, специалист по
химии и другим наукам. Вы должны уничтожить то, что заперто наверху, -- так
уничтожить, чтобы следа от него не осталось. Никто не видел, как этот
человек вошел в мой дом. Сейчас все уверены, что он в Париже. Несколько
месяцев его отсутствие никого не будет удивлять. А когда его хватятся, --
нужно, чтобы здесь не осталось и следа от него. Вы, Алан, и только вы должны
превратить его и все, что на нем, в горсточку пепла, которую можно развеять
по ветру.
 -- Вы с ума сошли, Дориан!
 -- Ага, наконец-то вы назвали меня "Дориан"! Я этого только и ждал.
 -- Повторяю -- вы сумасшедший, иначе не сделали бы мне этого страшного
признания. Уж не воображаете ли вы, что я хоть пальцем шевельну для вас? Не
желаю я вмешиваться в это! Неужели вы думаете, что я ради вас соглашусь
погубить свою репутацию?.. Знать ничего не хочу о ваших дьявольских затеях!
 -- Алан, это было самоубийство.
 -- В таком случае я рад за вас. Но кто его довел до самоубийства? Вы,
конечно?
 -- Так вы всетаки отказываетесь мне помочь?
 -- Конечно, отказываюсь. Не хочу иметь с вами ничего общего. Пусть вы
будете обесчещены -- мне все равно. Поделом вам! Я даже буду рад вашему
позору. Как вы смеете просить меня, особенно меня, впутаться в такое ужасное
дело? Я думал, что вы лучше знаете людей. Ваш друг, лорд Генри Уоттон,
многому научил вас, но психологии он вас, видно, плохо учил. Я палец о палец
для вас не ударю. Ничто меня не заставит вам помочь. Вы обратились не по
адресу, Грей. Обращайтесь за помощью к своим друзьям, но не ко мне!
 -- Алан, это убийство. Я убил его. Вы не знаете, сколько я выстрадал
изза него. В том, что жизнь моя сложилась так, а не иначе, этот человек
виноват больше, чем бедный Гарри. Может, он и не хотел этого, но так вышло.
 -- Убийство?! Боже мой, так вы уже и до этого дошли, Дориан? Я не
донесу на вас -- не мое это дело. Но вас все равно, наверное, арестуют.
Всякий преступник непременно делает какуюнибудь оплошность и выдает себя. Я
же, во всяком случае, не стану в это вмешиваться.
 -- Вы должны вмешаться. Постойте, постойте, выслушайте меня,
выслушайте, Алан. Я вас прошу только проделать научный опыт. Вы же бываете в
больницах, в моргах, и то, что вы там делаете, уже не волнует вас. Если бы
вы где-нибудь в анатомическом театре или зловонной лаборатории увидели этого
человека на обитом жестью столе с желобами для стока крови, он для вас был
бы просто интересным объектом для опытов. Вы занялись бы им, не
поморщившись. Вам и в голову бы не пришло, что вы делаете что-то дурное.
Напротив, вы бы, вероятно, считали, что работаете на благо человечества,
обогащаете науку, удовлетворяете похвальную любознательность, и так далее.
То, о чем я вас прошу, вы делали много раз. И, уж конечно, уничтожить труп
гораздо менее противно, чем делать то, что вы привыкли делать в секционных
залах. Поймите, этот труп -- единственная улика против меня. Если его
обнаружат, я погиб. А его, несомненно, обнаружат, если вы меня не спасете.
 -- Вы забыли, что я вам сказал? Я не имею ни малейшего желания спасать
вас. Вся эта история меня совершенно не касается.
 -- Алан, умоляю вас! Подумайте, в каком я положении! Вот только что
перед вашим приходом я умирал от ужаса. Быть может, и вам когда-нибудь
придется испытать подобный страх... Нет, нет, я не то хотел сказать!..
Взгляните на это дело с чисто научной точки зрения. Ведь вы же не
спрашиваете, откуда те трупы, которые служат вам для опытов? Так не
спрашивайте и сейчас ни о чем. Я и так уже сказал вам больше, чем следовало.
Я вас прошу сделать это. Мы были друзьями, Алан!
 -- О прошлом вы не поминайте, Дориан. Оно умерло.
 -- Иногда то, что мы считаем мертвым, долго еще не хочет умирать. Тот
человек наверху не уходит. Он сидит у стола, нагнув голову и вытянув руки.
Алан, Алан! Если вы не придете мне на помощь, я погиб. Меня повесят, Алан!
Понимаете? Меня повесят за то, что я сделал...
 -- Незачем продолжать этот разговор. Я решительно отказываюсь вам
помогать. Вы, видно, помешались от страха, иначе не посмели бы обратиться ко
мне с такой просьбой.
 -- Так вы не согласны?
 -- Нет.
 -- Алан, я вас умоляю!
 -- Это бесполезно.
 Снова сожаление мелькнуло в глазах Дориана. Он протянул руку и, взяв со
стола листок бумаги, что-то написал на нем. Дважды перечел написанное,
старательно сложил листок и бросил его через стол Алану. Потом встал и
отошел к окну. Кэмпбел удивленно посмотрел на него и развернул записку.
Читая ее, он побледнел как смерть и съежился на стуле. Он ощутил ужасную
слабость, а сердце билось, билось, словно в пустоте. Казалось, оно готово
разорваться.
 Прошло дветри минуты в тягостном молчании. Наконец Дориан обернулся и,
подойдя к Алану, положил ему руку на плечо.
 -- Мне вас очень жаль, Алан, -- сказал он шепотом, -- но другого выхода
у меня нет. Вы сами меня к этому вынудили. Письмо уже написано -- вот оно.
Видите адрес? Если вы меня не выручите, я отошлю его. А что за этим
последует, вы сами понимаете. Теперь вы не можете отказаться. Я долго
пытался вас щадить -- вы должны это признать. Ни один человек до сих пор не
смел так говорить со мной -- а если бы посмел, его бы уже не было на свете.
Я все стерпел. Теперь моя очередь диктовать условия.
 Кэмпбел закрыл лицо руками. Видно было, как он дрожит.
 -- Да, Алан, теперь я буду ставить условия. Они вам уже известны. Ну,
ну, не впадайте в истерику! Дело совсем простое п должно быть сделано.
Решайтесь -- и скорее приступайте к нему!
 У Кэмпбела вырвался стон. Его бил озноб. Тиканье часов на камине словно
разбивало время на отдельные атомы муки, один невыносимее другого. Голову
Алана все туже и туже сжимал железный обруч -- как будто позор, которым ему
угрожали, уже обрушился на него. Рука Дориана на его плече была тяжелее
свинца, -- казалось, сейчас она раздавит его. Это было невыносимо.
 -- Ну же, Алан, решайтесь скорее!
 -- Не могу, -- машинально возразил Кэмпбел, точно эти слова могли
изменить что-нибудь .
 -- Вы должны. У вас нет выбора. Не медлите!
 Кэмпбел с минуту еще колебался. Потом спросил:
 -- В той комнате, наверху, есть камин?
 -- Да, газовый, с асбестом.
 -- Мне придется съездить домой, взять коечто в лаборатории.
 -- Нет, Алан, я вас отсюда не выпущу. Напишите, что вам нужно, а мой
лакей съездит к вам и привезет.
 Кэмпбел нацарапал несколько строк, промакнул, а на конверте написал
фамилию своего помощника. Дориан взял у него из рук записку и внимательно
прочитал. Потом позвонил, отдал ее пришедшему на звонок слуге, наказав ему
вернуться как можно скорее и все привезти.
 Стук двери, захлопнувшейся за лакеем, заставил Кэмпбела нервно
вздрогнуть. Встав изза стола, он подошел к камину. Его трясло как в
лихорадке. Минут двадцать он и Дориан молчалп. В комнате слышно было только
жужжание мухи да тиканье часов, отдававшееся в мозгу Алана, как стук
молотка.
 Куранты пробили час. Кэмпбел обернулся и, взглянув на Дориана, увидел,
что глаза его полны слез. В чистоте и тонкости этого печального лица было
чтото, взбесившее Алана.
 -- Вы подлец, гнусный подлец! -- сказал он тихо.
 -- Не надо, Алан! Вы спасли мне жизнь.
 -- Вашу жизнь? Силы небесные, что это за жизнь? Вы шли от порока к
пороку и вот дошли до преступления. Не ради спасения вашей позорной жизни я
сделаю то, чего вы от меня требуете.
 -- Ах, Алан.Дориан вздохнул.Хотел бы я, чтобы вы питали ко мне хоть
тысячную долю того сострадания, какое я питаю к вам.
 Он сказал это, отвернувшись и глядя через окно в сад.
 Кэмпбел ничего не ответил.
 Минут через десять раздался стук в дверь, и вошел слуга, неся большой
ящик красного дерева с химическими препаратами, длинный моток стальной и
платиновой проволоки и две железных скобы очень странной формы.
 -- Оставить все здесь, сэр? -- спросил он, обращаясь к Кэмпбелу.
 -- Да, -- ответил за Кэмпбела Дориан.-- И, к сожалению, Фрэнсис, мне
придется дать вам еще одно поручение. Как зовут того садовода в Ричмонде,
что поставляет нам в Селби орхидеи?
 -- Харден, сэр.
 -- Да, да, Харден. Так вот, надо сейчас же съездить к нему в Ричмонд и
сказать, чтобы он прислал вдвое больше орхидей, чем я заказал, и как можно
меньше белых... нет, пожалуй, белых совсем не нужно. Погода сегодня
отличная, а Ричмонд -- прелестное местечко, иначе я не стал бы вас
утруждать.
 -- Помилуйте, какой же это труд, сэр! Когда прикажете вернуться?
 Дориан посмотрел на Кэмпбела.
 -- Сколько времени займет ваш опыт, Алан? -- спросил он самым
естественным и спокойным тоном. Видимо, присутствие третьего лица придавало
ему смелости.
 Кэмпбел нахмурился, прикусил губу.
 -- Часов пять, -- ответил он.
 -- Значит, можете не возвращаться до половины восьмого, Фрэнсис... А
впрочем, знаете что: приготовьте перед уходом все, что мне нужно надеть, и
тогда я могу отпустить вас на весь вечер. Я обедаю не дома, так что вы мне
не нужны.
 -- Благодарю вас, сэр, -- сказал лакей и вышел.
 -- Ну, Алан, теперь за дело, нельзя терять ни минуты. Ого, какой
тяжелый ящик! Я понесу его, а вы -- все остальное.
 Дориан говорил быстро и повелительным топом. Кэмпбел покорился. Они
вместе вышли в переднюю. На верхней площадке Дориан достал из кармана ключ и
отпер дверь. Но тут он словно прирос к месту, глаза его тревожно забегали,
руки тряслись.
 -- Алан, я, кажется, не в силах туда войти, -- пробормотал он.
 -- Так не входите. Вы мне вовсе не нужны, -- холодно отозвался Кэмпбел.
 Дориан приоткрыл дверь, и ему бросилось в глаза освещенное солнцем
ухмыляющееся лицо портрета. На полу валялось разорванное покрывало. Он
вспомнил, что прошлой ночью, впервые за все эти годы, забыл укрыть портрет,
и уже хотел было броситься к нему, поскорее его завесить, но вдруг в ужасе
отпрянул.
 Что это за отвратительная влага, красная и блестящая, выступила на
одной руке портрета, как будто полотно покрылось кровавым потом? Какой ужас!
Это показалось ему даже страшнее, чем неподвижная фигура, которая, как он
знал, сидит тут же в комнате, навалившись на стол, -- ее уродливая тень на
залитом кровью ковре свидетельствовала, что она на том же месте, где была
вчера.
 Дориан тяжело перевел дух и, шире открыв дверь, быстро вошел в комнату.
Опустив глаза и отворачиваясь от мертвеца, в твердой решимости ни разу не
взглянуть на него, он нагнулся, подобрал пурпурнозолотое покрывало и
набросил его на портрет.
 Боясь оглянуться, он стоял и смотрел неподвижно на сложный узор вышитой
ткани. Он слышал, как Кэмпбел внес тяжелый ящик, потом все остальные вещи,
нужные ему. И Дориан неожиданно спросил себя, был ли Алан знаком с Бэзилом
Холлуордом и, если да, то что они думали друг о друге?
 -- Теперь уходите, -- произнес за его спиной суровый голос. Он
повернулся и поспешно вышел. Успел только заметить, что мертвец теперь
посажен прямо, прислонен к спинке стула, и Кэмпбел смотрит в его желтое,
лоснящееся лицо. Сходя вниз, он услышал, как щелкнул ключ в замке.
 Было уже гораздо позднее семи, когда Кэмпбел вернулся в библиотеку. Он
был бледен, но совершенно спокоен.
 -- Я сделал то, чего вы требовали. А теперь прощайте навсегда. Больше я
не хочу с вами встречаться.
 -- Вы спасли мне жизнь, Алан. Этого я никогда не забуду, -- сказал
Дориан просто.
 Как только Кэмпбел ушел, Дориан побежал наверх. В комнате стоял резкий
запах азотной кислоты. Мертвый человек, сидевший у стола, исчез.