Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, 
Задремал я над страницей фолианта одного, 
   И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, 
   Будто глухо так застукал в двери дома моего. 
"Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего, 
                 Гость - и больше ничего".
   Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, 
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер, 
   Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали 
   Облегченья от печали по утраченной Линор, 
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор,- 
                 Безыменной здесь с тех пор.
   Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах 
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, 
   И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: 
   "Это гость лишь запоздалый у порога моего, 
Гость какой-то запоздалый у порога моего, 
                 Гость - и больше ничего".
   И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. 
"Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, - 
   Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, 
   Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, 
Что я вас едва услышал", - дверь открыл я: никого, 
                 Тьма - и больше ничего.
   Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный 
В грезы, что еще не снились никому до этих пор; 
   Тщетно ждал я так однако, тьма мне не давала знака, 
   Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!" 
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!" 
                 Прошептало , как укор.
   В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери 
И услышал звук такой же, но отчетливей того. 
   "Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней, 
   Ветер воет неспроста в ней у окошка моего, 
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, - 
                 Ветер - больше ничего".
   Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний, 
Шумно оправляя траур оперенья своего; 
   Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо, 
   С видом леди или лорда у порога моего, 
На Паллады бюст над дверью у порога моего 
                 Сел - и больше ничего.
   И очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, 
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор. 
   Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, 
   О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, 
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?" 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore."
   Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, 
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор: 
   Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, 
   Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, 
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор, 
                 Птица с кличкой "Nevermore."
   Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти 
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. 
   Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, 
   И шепнул я вдруг, вздохнувши: "Как друзья с недавних пор, 
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор". 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore!".
   При ответе столь удачном вздрогнул я в затишье мрачном, 
И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор, 
   Перенял он это слово от хозяина такого, 
   Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор, 
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор 
                 Слышал в этом "nevermore".
   И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, 
Кресло к Ворону придвинул, глядя на него в упор, 
   Сел на бархате лиловом в размышлении суровом, 
   Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор, 
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор, 
                 Хриплым карком: "Nevermore."
   Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадной, 
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор, 
   Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной 
   Я хотел уже склониться на подушку на узор, 
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор 
                 Никогда, о nevermore!
   Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма 
И ступили серафимы в фимиаме на ковер. 
   Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной 
   Шлет непентес, исцеленье от любви твоей к Линор! 
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!" 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore."
   Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! 
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор 
   Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу. 
   Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор, 
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?" 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore."
   Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! 
Если только Бог над нами свод небесный распростер, 
   Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми, 
   Там обнимет ли в Эдеме лучезарную Линор - 
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?" 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore."
   "Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! - 
Я вскочив, воскликнул. - С бурей уносись в ночной простор, 
   Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака 
   Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор 
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!" 
                 Каркнул Ворон: "Nevermore!"
   И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, 
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; 
   Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте, 
   И под люстрой в позолоте на полу он тень простер, 
Никогда душой из этой тени не взлечу я с этих пор 
                 Никогда, о nevermore!
Перевод М. Зенкевича

 
 

The Raven
by Edgar Allan Poe (1845)Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
`'Tis some visitor,' I muttered, `tapping at my chamber door -
Only this, and nothing more.'

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for the lost Lenore -
For the rare and radiant maiden whom the angels named Lenore -
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
`'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door -
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
This it is, and nothing more,'

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
`Sir,' said I, `or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you' - here I opened wide the door; -
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, `Lenore!'
This I whispered, and an echo murmured back the word, `Lenore!'
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
`Surely,' said I, `surely that is something at my window lattice;
Let me see then, what thereat is, and this mystery explore -
Let my heart be still a moment and this mystery explore; -
'Tis the wind and nothing more!'

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore.
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door -
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
`Though thy crest be shorn and shaven, thou,' I said, `art sure no craven.
Ghastly grim and ancient raven wandering from the nightly shore -
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning - little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door -
Bird or beast above the sculptured bust above his chamber door,
With such name as `Nevermore.'

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only,
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered - not a feather then he fluttered -
Till I scarcely more than muttered `Other friends have flown before -
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before.'
Then the bird said, `Nevermore.'

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
`Doubtless,' said I, `what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore -
Till the dirges of his hope that melancholy burden bore
Of "Never-nevermore."'

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore -
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking `Nevermore.'

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
`Wretch,' I cried, `thy God hath lent thee - by these angels he has sent thee
Respite - respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Prophet!' said I, `thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by horror haunted - tell me truly, I implore -
Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I implore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Prophet!' said I, `thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us - by that God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels named Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden, whom the angels named Lenore?'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Be that word our sign of parting, bird or fiend!' I shrieked upstarting -
`Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted - nevermore!