Глава 17

К утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались.

Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:

– Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это себе оскорблением и на будущий раз отвечу острием моей шпаги.

Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою.

Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.

– Откуда он ее взял, в саду нет таких, – сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.

– На горе в замке уже есть, вчера привезли, – заметил Миллер.

День тянулся скучно и бесконечно.

Вечером в столовую собралось все оставшееся общество, оно сильно убавилось. Все хмурились.

Хозяин, желая развлечь гостей, да и сам отдохнуть от пережитых неприятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма.

Карл Иванович заметно поколебался, замялся, хотел что‑то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.

– Итак, я начинаю, – сказал он.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но в эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? Чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это для Риты.

Но слушай по порядку.

Поручив Риту заботам кормилицы и кузин, сделав распоряжение по хозяйству, я отправился в город искать старого доктора.

Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я остановился, на первый же мой вопрос ответили, что знают, и указали его адрес.

– Только напрасно вы к нему поедете, – прибавил коридорный, – доктор давно никого не лечит да и редко кого пускает к себе.

Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору – Фришу. Он отличный доктор и стоит в нашей гостинице.

Я поблагодарил и отказался от Фриша…

– А почему вы зовете старика чудным? – поинтересовался я.

– Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.

Я отправился.

Извозчик свез меня на окраину города, к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.

Проводите меня к нему, сказал я, и «золотой» пропуск был в ее руке.

Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты.

Первая комната ничего из себя не представляла, самая обыденная, мещанская обстановка. Но зато следующая была совершенно иного характера.

Это какой‑то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и в конце концов человеческий скелет.

У окна в большом кресле сидел старик. В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда‑то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.

Если я, зная к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, конечно, совершенно меня не узнал.

– Что вам нужно? Я не практикую, – сказал он резко, вставая с кресла.

Я назвал себя.

Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вытянул шею и спросил – голос его дрожал:

– Кто вы? Я повторил.

Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защищаясь, он бормотал:

– Нет, не может быть! – ноги его тряслись, и, не выдержав, он со стоном сел в кресло.

Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить.

– Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло, я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подарки…

Понемногу старик успокоился и начал улыбаться:

– Так это в самом деле ты, Карло, ты живой и здоровый. Как же ты вырос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, и полюбоваться тобой.

– Да, доктор с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему, и до сих пор не знаю.

Старик как‑то отодвинулся от меня и замолчал.

– Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?

– Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.

Старик снова весь затрясся:

– Что, ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем? – закричал он сердито.

– Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, – смеясь, заявил я.

– Ты в замке, рядом, два месяца, – бормотал он. Зубы, т. е. нижняя челюсть старика, дрожали.

– Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, – и он повелительно указал на угол.

Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горела лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заметил этого угла, и теперь он поразил меня диссонансом: лампада и человеческий скелет!

– Клянись, говорю тебе, крестись! – настаивал грозно старик.

Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перекрестился и сказал торжественно.

– Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.

Старик заплакал, вернее, как‑то захныкал и, вытаскивая из кармана огромный платок, все повторял:

– Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?

Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях. Внезапная смерть отца сняла с меня запрет, и я явился поклониться гробам отца и матери, и представьте, доктор, я не нашел их в склепе, – закончил я.

– Не нашел. В склепе не нашел! – радостно шептал старик. – А новый склеп ты не трогал?

– А разве есть новый склеп?

Где же он?

– Хорошо, очень хорошо, – потирал старикашка свои руки.

Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным.

Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал.

Молчал и старик.

– Когда ты едешь обратно в чужие края? – наконец спросил он.

– Обратно? и не собираюсь! – возразил я с удивлением. – Замок вычищен, отремонтирован заново, и через две недели моя свадьба.

Глаза старика опять выразили ужас.

– Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть может, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен был приезжать в замок, а не то, что жить тут, да еще с молодой женой, – кричал, весь трясясь, старик.

Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко сказал:

– Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить; невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.

– Пресвятая Матерь Божия, помилуй ее и спаси! – горестно прошептал старик. – Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро странную клятву, что тайна эта умрет с нами…, но теперь я должен, я обязан открыть ее тебе… Да, прости меня Пресвятая Заступница…, дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: но ведь Карло надо спасти, избавить, хотя бы ценой моей души – души клятвопреступника! – печально и торжественно проговорил старик.

Он замолчал и скорбно поник головою.

Хотя все его слова представляли какой‑то бред, но я не считал его больше сумасшедшим, что‑то говорило мне о их правде и о ужасе, что ждет меня.

Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался догадаться, что за тайну должен он мне открыть. Первая моя мысль была насчет моего большого состояния: честно ли оно нажито? нет ли крови на нем?

– и я давал себе слово исправить, что можно.

Нет, невероятно.

Смерть матери, неповинен ли в ней отец?

Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил верность ей и чтил ее память.

Что же, наконец?

Доктор все молчал…, потом спросил меня:

– Карло, что помнишь ты из своего детства? Я стал рассказывать, вспоминая то то, то другое.

– Ну, а что ты думаешь о смерти своей матери?

Холод пробежал по мне – неужели?

Я рассказал то, что ты уже знаешь, т. е. что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале болезнь ее усилилась.

Затем, этого ты еще не знаешь, она начала сильно слабеть день ото дня, и все жаловалась, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее и ни крикнуть.

Отец начал вновь дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пепе.

В ту же ночь матери сделалось много хуже.

Утром, когда стали спрашивать Пепу, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.

– Господин граф пришел, и я не смела остаться, – сказала она.

– Я пришел, что ты выдумываешь, Пепа, – засмеялся отец.

– Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так и подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала, – настаивала служанка.

– Ну, дальше, – сказал, бледнея, отец.

– Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла, – кончила Пепа.

– Хорошо, можете идти, – сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал:

– Я не был там! – Я замолчал на минуту.

– Так, – качнул старик головою, – так.

– Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю и до сих пор, – закончил я.

– Дальше, дальше, – бормотал старик.

– Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, – продолжал я свой рассказ, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано…, рано – смотреть солнышко.

Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.

– Так! – снова подтвердил доктор. Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала:

– Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай, – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло…, меня увезли.

Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.

– Так, – опять качнул головою старик, – так. А не помнишь ли ты еще чьей‑нибудь смерти, кроме Люси? – спросил он.

– Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, – ответил я, – а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, – закончил я.

Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.

– Ну, теперь слушай, Карло.

– После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…

Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.

Одно только сходство мне удалось уловить: это в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, – был недостаток крови. Да что на шее, реже на груди – у сердца, я находил маленькие красные ранки, даже вернее, пятнышки. Вот и все.

Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне ей отдаться, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.

Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы.

Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.

Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.

Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я; мы чередовались у ее постели.

Лекарства ей я тоже давал сам…, но все было тщетно… Она слабела и слабела.

Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.

Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.

– Что случилось? – шепнул я Катерине.

– Ровно ничего, доктор, – отвечала Катерина, – графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая‑то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.

Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.

Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать.

Прошло три дня.

Мы, т. е. твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.

* * *

Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.

Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.

От замка через площадку тихо‑тихо пролетела огромная летучая мышь.

Совершенно черная: таких раньше не видывал.

Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» протянула руки.

Через минуту она упала на подушки.

Мы бросились к ней, она была мертва.

Как ни готовы мы были к такому исходу, но когда наступил конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.

– Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.

Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.

Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.

О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.

Меня, как врача, поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, оставались достаточно гибкими.

Покойницу поставили в капеллу.

Читать над нею явился монах соседнего монастыря.

Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его, как поклонника Бахуса.

После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница – неспокойная». Его удовлетворили.

На другую ночь мне не спалось: какая‑то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.

Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.

* * *

Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его была накинута точно белая простыня.

Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…

Гроб был пуст!… Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.

Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как не неверен свет свечей, как не перебегают тени…, но все же гроб пуст и пуст…

Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.

Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон…, мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.

Кое‑как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.

Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…

Боже…, что же это!… Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.

Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…

Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.

Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.

Не доверяю своим глазам…, в висках стучит…

Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.

– Что случилось? – спрашиваю я. Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.

– Ах, это вы, доктор! – говорит сторож и облегченно вздыхает. – А я‑то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется; ну, думаю, не воры ли?

Боже избави, долго ли до греха.

На графине бриллиантов этих самых много‑много; люди говорят, на сто тысяч крон!

Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет…

Ну, я бежал, позвал «парней, одному‑то жутко, – закончил сторож.

– Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, – приказываю я.

– Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из парней, поднимая чтеца. – Ну и тяжел же старик! – прибавил он.

В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.

– Отче‑то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! – ораторствовал сторож.

Вынеся монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.

Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.

Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.

Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:

– Неспокойная, неспокойная.

Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.

Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на кровать, как моментально заснул.

День прошел обычно.

Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».

Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:

– Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.

– Что вы, доктор, да разве они постольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, – ответила Пепа.

Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.

Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.

«Несчастье!» – сразу пришло в голову.

В один момент я готов. Отворяю.

Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.

– Доктор, доктор, монах…, монах умер… – Заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.

Спешу.

На той же лавке, что и вчера, лежит монах.

Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.

Кругом вся дворня.

* * *

– Кто и где его нашел? – спрашиваю я. Выдвигается комнатный лакей.

– Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.

– Верно выйти хотел, смерть почуял, – раздаются голоса.

– Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.

– В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.

– Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.

– Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, – рассказывают мне один перед другим слуги.

Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз в душе проснулся какой‑то неопределенный ужас.

Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.

Но все‑таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.

Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.

Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти не осматривал.

Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.

Кто же и чем наносил их?

Пока я решил молчать.

Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.

И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.

Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?

На выносе тела было много народа.

После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских.

* * *

Когда прислуга подняла «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие на старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его так же никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.

Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу американца.

Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке.

Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.

С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.

Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.

– А так‑то ты, американская морда, – кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.

Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.

– Наваждение, – сказал Герман, пугливо оглядываясь.

Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.

Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада.

В людской шум возобновился.

Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца.

Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил американец, и как, и куда он исчез?

И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос.

И скоро слово «оборотень» пошло гулять из уст в уста.

Прошла неделя.

Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.

* * *

Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.

Дверь сторожки стояла по‑прежнему прислоненной, – видимо, жилец ее назад не явился.

Из города поступило какое‑то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.

На другой день его отъезда снова разразилась беда.

После опросов дело выяснилось в таком виде: после людского завтрака кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.

К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.

– Чего он там балует, черт, – проворчал кучер и пошел в конюшню.

Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите». Слуги бросились.

Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его, ничком, лежал Герман.

Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.

– Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!

Германа вынесли.

С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.

Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!

Что Герман был мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.

Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии – я сделал вскрытие трупа.

Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.

Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.

* * *

Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.

Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.

Все‑таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом – помочь семье деньгами.

Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову.

Зловещие ранки были на шее!

Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь «наваждение»!

Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…

И она не замедлила.

Умер мальчишка‑поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…

Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.

Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.

Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:

– А, так же, как у покойницы жены, и ушел на свое дежурство в склеп.

Я опять остался один перед ужасной загадкой.

Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро: хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге.

За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.

В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.

Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались.

* * *

Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.

Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.

По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других – большие уши; кто говорил, что это змея, кто, что это птица. И после многих споров и криков решили:

– Дракон, так дракон и есть!…

Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.